Sunday, July 18, 2010

Горшки, пуэбло, чаппараль. Поездка к индейцам Акома



В 2000 году весной я ездил в Albuquerque, New Mexico, на конференцию. Первый раз на Southwest. Масса впечатлении. Сам Албукерке ничего особенного не представляет, хотя народ там забавный. В Convention Center, где была конференция, параллельно шла то ли свадьба, то ли birthday party у мексиканцев.

В мужском сортире перед зеркалами с пол-дюжины muchachos возраста от 5 до 12 лет занимаются тем, что остервенело зачесывают назад набриолиненные волосы. Не у всех это получается. Старшие помогают младшим. По всей видимости, никакой другой стиль прически тут не годится. Все в костюмах от Armani (или под Armani). Судя по их старшим родственникам, через несколько лет таких упражнений волосы сами начинают расти в нужном направлении, и для того, чтоб стать настоящими hombre, останется только отрастить тоненькие усики-caterpillar как у Пиночета и купить золотые цепи на шею.

Я отстрелялся со своим докладом и постером в первый же день и решил посвятить оставшееся время на путешествия. Судя по карте, всего в часе езды от города было индейское пуэбло под названием Акома (с ударением на А). Проспекты утверждали, что это "the oldest continuously inhabited town in the USA". Люди там живут с 12 века, а может и еще раньше. Еще говорилось, что индейцы Акома делают какие-то совершенно потрясающие горшки, которые широко известны и высоко ценятся за необычно белую глину и офигительный орнамент (на горшки и цены смотрите сами на www.пуэблоpottery.net).

Не долго думая, я взял телефонную книгу, позвонил в Enterprize car rental и заказал машину к подъезду. Потом позвонил еще одной студентке из нашей лабы, которая тоже была на конференции и предложил ей прокатиться к индейцам и разделить со мной расходы на машину и бензин. Студентка (которую, зовут Сюзи) согласилась с радостью. В назначенное время машину подали (это был отнюдь не лимузин, и даже не SUV; модель я выбрал с учетом минимальных расходов... короче, это был Форд Escort, если это кого-то интересует). Я спросил Сюзи, не возражает ли она вести машину. Как человек вежливый, она не возражала.

Мы сели в эту коробчонку, Сюзи взялась за баранку, я дал ей свои sunglasses, а сам положил перед собой карту, и мы поехали. Сразу после Албукерке была пустыня, поросшая чаппаралем. Я ожидал кактусы, но их не было. На горизонте возвышались Месы. Меса (произносится "mei-sa") это такая столовидная гора-останец с отвесными склонами и плоской вершиной. Кто смотрел вестерны, наверняка представляет их себе. Они обычно из твердого песчаника красного цвета. Очень красиво. По краям highway было пастбища, где стояли редкие коровы bighorn. Пастбища разделены колючей проволокой. Вообще-то по-английски она "barbed wire". Возможно, где-нибудь в Йоркшире, UK ее так и называют, однако на Southwest ее следует произносить "bob wohr". Страна ковбоев.

По дороге нам встречались индейцы на pickup trucks (маленькие грузовички). У exita на Акомu стоит казино, принадлежащее племени. В нем белые люди расплачиваются с индейцами за грехи своих предков в твердой валюте. От казино до пуэбло 11 miles. Сначала дорога идет в гору, потом выезжаем на перевал и перед нами долина Сан Juan. Как только она открылась, у нас отвисли челюсти, и мы в один голос сказали "Wow!" Лепота! Мы вылезли из машины и обозрели окрестности. Далеко внизу бродило стадо овец. Посреди долины колоннами стояли месы. Ворона парила одиноким орлом в пропасти под нами.

Спустились в долину, доехали до visitor's center. Оказалось, что самому в пуэбло нельзя ходить. Можно только в составе guided tour. Законы племени также запрещают приносить в пуэбло видео и digital фотоаппараты. Пленочные можно, но надо заплатить $10 + $9 за guided tour. Запрещаются треноги. Нельзя снимать на кладбище, перед церковью и внутри церкви. Нельзя снимать людей и горшки, которые они продают. Остальное снимать можно.

Я не понял почему у них такая нелюбовь к digital камерам. Может, потому что если кто-то снял что-то не то на пленку, то вопрос решается конфискацией и засветкой, а с digital черт его знает как его засветить. Акома считается самым консервативным пуэбло. Индейцы Акома презирают другие пуэбло (например Zuni), которые разрешают белым людям присутствовать на их церемониях. Во время религиозных церемонии Акома полностью закрыто для посторонних.

Рядом с visitor's center стоят несколько машин, у которых на столиках лежат горшки на продажу. Продают их индианки, внешне похожие на якуток. Горшки действительно классные. Поговорив с индейцами, мы выяснили, что их горшки двух типов: одни сделаны из гипса, который они покупают в магазине, а другие - настоящие - из этой самой белой глины. Гипсовые дешевые. Из глины - смотрите сами на web page наверху. Каждый горшок имеет свои неповторимый орнамент, который обладает неким смыслом. Мне понравились горшки одной женщины, которая утверждала, что она - гончар в девятом поколении. Ее дочка тоже уже потихоньку рисует на глиняных пузырьках. Все горшки этой женщины лепные, сделаны традиционным способом без гончарного круга и подписаны на дне. Это я говорю к тому, что если кто-то увидит горшки в gift shop в гостинице, они обычно не подписаны и сделаны скорее всего в Китае.

Я взял один маленький глиняный горшочек, она стала мне объяснять, что вот это по венчику - орлиные перья, этот узор в ромбе - полярная звезда, это - иглы дикобраза, это- паутина, это - еще что-то, что у меня выскочило из памяти. Потом мы стали торговаться. Моих способностей к negotiation хватило лишь на то, чтоб сбросить цену на $5 - с $35 до $30 за горшочек высотой в пару дюймов. Она мне его завернула в какую-то Tribal Times, и я двинулся к следующему столику. Там стоял коричневого цвета старичок с наружностью терминального алкоголика. Он стал говорить, что у него есть "real" pottery и "bullshit". В качестве "реал" он показал какие-то кривульки, а "bullshit" были очень даже ничего. Потом выяснилось, что "bullshit" делала его жена, а корявые лепил он сам. Потом он показал еще несколько простых поделок из гематита, которые меня не особенно заинтересовали.

Итак, мы с Сюзи раскошелились и пошли на guided tour. Нашего гида звали Орландо. Он сказал, что это его христианское имя. У него есть еще свое племенное, но оно держится в секрете. Акома находится на вершине месы высотой 367 футов. Раньше к нему вел tolko один trail по стене. Там выдолблены дырки для рук и ног, но в 50-60h годах туда приехал John Wayne со своим Holliwoodom, и они построили асфальтированную дорогу. Первое что видишь на въезде в пуэбло - это многочисленные сортиры на краю месы. В пуэбло нет водопровода, канализации и электричества при том что там до сих пор живет постоянно около ста человек. Индейцы пользуются кабинками, как в России на дачах. Рядом с сортирами кучи дров, тоже по периметру месы из соображения пожарной безопасности.

Пуэбло выглядит так как на всех картинках: дома четырехугольные с плоскими крышами. Из под крыш торчат брусья. Стены сделаны из adobe - глина, смешанная с соломой и грязью. К стенам прислонены лестницы. Они ведут на вторые этажи или дома второго уровня, для которых верандой служит крыша нижнего дома. По всему маршруту тура стоят столики с горшками. Мне там понравился один трехцветный глиняный сосуд с очень узкой дыркой - так называемый seed storage. Дырка маленькая, чтоб, наверное, мыши не залезли. Он был не очень дорогой. Я его взял за $35 (начальная цена $40 - разница те же $5).

Все индейцы Акома - католики. У них есть церковь San Esteban del Rei, построенная в 1692. В 1680 был puеblo revolt, в результате которого предыдущая церковь была разрушена, а падре полетел вниз головой с месы. Новую церковь построил падре Ramirez, как пишут в книжках, благодаря добрым напутствиях и собственным смиренным примером. В книжках не написано как падре Ramirez окончил дни свои. Наш гид Орландо утверждал, что он однажды неудачно крестил младенца, отчего тот утонул в купели. Людям Акома это не понравилось, и падре Ramirez последовал пути своего предшественника, в полной мере прочувствовав неодолимую силу гравитации.

Изначально на пуэбло не было почвы, чтоб хоронить в ней усопших. По указанию отца Рамиреса, индейцы притащили землю для кладбища перед церковью на своем горбу. Несмотря на то, что в книжках этот факт преподносят как торжество Святой Веры в душах язычников, Орландо сказал, что его предки были этим недовольны. У испанцев есть лошади - вот пусть они и таскают эту землю. Но, по-видимому, у испанцев, кроме лошадей были еще и пушки, поэтому у Акома выхода не было.

С тех пор как на кладбище стали хоронить Акома, индейцы смирились с католицизмом - не тревожить же прах предков из-за такой глупости. Все индейцы Акома - язычники. В пуэбло есть несколько ритуальных камер, которые называются kiva. В киве нет дверей. Заходят в них через дырку в крыше. Лестница прислонена к стене всегда с северной стороны. В киву входят только мужчины, хотя у Акома матриархат. Орландо сказал, что раз туда женщины не ходят, мужики там поставили big screen TV и смотрят бейсбол. Врет, наверное.

Обычно в центре кивы есть ямка - sipapu, куда делаются жертвоприношения. По периметру католического кладбища стоят столбики с глазами и ушами - воины, охраняющие умерших.

Когда-то король Испании подарил Акомe икону Сан Jose. Она, якобы, приносила дождь и была причиной процветания Акомy. Орландо сказал, что некоторое время назад (я добавлю, что в 40-h годах XIX века) другое пуэбло, Лагуна (мы его проезжали по дороге из Albuquerque), одолжила икону на 30 дней. У них после этого сразу же пошел дождь и по прошествии срока они решили ее не возвращать. Акома сначала хотели отобрать икону силой, но потом решили, что "это только Апачи за ножик..." а они - люди цивилизованные, и обратились в суд. Суд порешил икону вернуть в Акомu, в San Esteban del Rei, где она висит до сих пор, и Орландо нам ее с гордостью продемонстрировал. В книжке D. Prestona "The Cities of Gold" говорится, что это просто черная доска. Я же ее нашел в весьма неплохом для такой старой живописи состоянии. В-общем, Акома инкорпорировали христианство в свою религию как еще одно средство выбивания урожая и денег у высших сил. Стены церкви Сан Esteban расписаны стилизованными кукурузой, радугой и еще чем-то языческим.

Акома терпеть не могут других индейцев. Больше, чем белых людей. Белые люди - это обычно янки на vacation - несут им деньги, а другие индейцы являются конкурентами. Orando делит всех Native Americans на агрессивных и неагрессивных. К неагрессивным он относит себя любимого, свое племя Акома и другие племена пуэбло. К агрессивным он относит всех остальных, особенно апачей, навахо и всяких прочих Атабасков. Последний раз они воевали с апачами серьезно в XVIII веке. Акома вступили в союз с испанцами и, как говорит Орландо, поучили апачей двум заповедям: Не Убий и Не Укради.

Навахо - это другая история. Орландо говорил, что он понимает, что предки навахо были собирателями, но только вот почему-то они собирали то, что им не принадлежало. Geronimo (герой апачского народа, - такой местный Шамиль Басаев) он терпеть не может. Говорит, что никакой он не борец за свободу, а просто бандит и живодер. Грабил он белых и индейцев пуэбло не из высших побуждении, а потому что денег хотел. В конце-концов деньги он получил, продавая фото с собственной свирепой рожей глупым белым людям. Попадись он Акома, с ним бы не церемонились. Высота месы, как известно, 367 футов. Короче говоря, Акома - самые цивилизованные и самые гуманные индейцы к западу от Миссиссиппи, и, кто знает, может и в целом мире. Ведь они молятся в своих кивах за весь мир, чтоб было равновесие, и всем жилось хорошо.

У меня сложилось впечатление, что индейцы пуэбло находятся на стадии развития, аналогичной Чатал-Хуюку и Иерихону в Старом Свете, а Апачи и Навахо - все еще Кро-Маньонцы. Даже внешне есть что-то похожее в строениях пуэбло и Чатал-Хуюка. По этой шкале Ацтеки и Майя - это где-то Вавилон-Ебипет, а дальше их не хватило.

С одной стороны пуэбло видна красивая меса, называемая Enchanted Меса (Очарованная меса, хотя на языке Акома она Проклятая). С другой стороны видна не менее красивая меса, про которую Орландо спрашивали как она называется, а тот отвечал, что всю жизнь тут живет и понятия не имеет как эта меса называется.

К северу от Акома стоит большая гора Mt. Taylor, по Акома она называется White Cap, - на ней снег лежит. Она священна для всех Акома. Она также священна для Навахо, но если об этом сказать Акома, то он заявит, что это нонсенсе, поинтересуется кто вам это сказал и объявит этого человека лжецом. Навахо, кстати, тоже никого не любят. Себя они называют "Dene" - люди, а в названия всех остальных инкорпорируют корень "ana" - враги. Например, Anasazi - весьма прогрессивная древняя культура - предки индейцев пуэбло. Всех белых людей, включая негров, Навахо называют "Bilagaana", с "ana" на конце.

Несмотря на консерватизм, Акома были первыми из индейцев пуэбло, кто в конце XIX века пригласили белого губернатора. Первым губернатором Акома был Соломон Бибо. Он был эмигрантом из Германии. Бибо стал проводить прогрессивные реформы, построил школу, пригласил учителя, но потом произошел раскол внутри Акома между консерваторами и радикалами. Бибо был вынужден уехать со своей индейской женой и двумя детьми в Калифорнию где открыл известную синагогу. Но его дело не пропало. Я сам видел school buses в Акома и долине San Juan.

Акома до сих пор главой своего племенного суда приглашают белого судью. Орландо объяснил, что если судьей назначить Акома, то это будет так: он вынул доллар и сделал вид, что дает взятку.

По всему пуэбло валялись древние черепки. Их достаточно легко отличить от камешков - я когда-то занимался в археологическом клубе. Мне ужасно хотелось их подобрать, но на каждом углу сидело по молодому индейцу с телосложением борца сумо. Они делали вид, что продавали горшки, а сами следили своими раскосыми глазами за туристами.

В конце тура Орландо сказал, что кто хочет, могут идти к автобусу, едущему к visitor's center, а кто хочет могут спуститься по Old Trail - тропинке по склону месы, по которой Акома поднимались пока не построили асфальтированную дорогу. Сюзи уже направлялась к автобусу, когда я ее поймал и потащил к краю пропасти, где начиналась тропинка. На самом деле там не было ничего сложного - везде ступеньки и дырки для рук. Но Сюзи стонала, что маршрут слишком сложный и опасный, особенно когда дело дошло до спуска по отвесной отполированной скале держась за древние дырки. Сюзи потребовала, чтоб я стоял внизу когда она будет спускаться, что я отказался сделать, - Сюзин афедрон по виду составляет примерно 2/3 моего собственного веса целиком. Риск быть раздавленным при ее падении значительно превосходил сомнительное удовольствие от разглядывания Сюзиных прелестей. В конце концов Сюзи слезла и потом долго рассуждала о том, как она довольна, что пошла за мной по этому опасному трейлу, как она горда, что превознемогла себя и теперь будет всем рассказывать, что она "did it".

По пути к visitor's center нам встретилась собака. Сюзи любит животных, и стонала от умиления. Она попыталась ее погладить, но та не далась. Старичок-алкоголик, который продавал "real" pottery увидел это орлиным своим взором и до нас донесся его вопль: "You buy my pots, I'll catch that dog for you!" Мы уже достаточно потратились, и нам было не до его горшков, мы сели в машину и уехали в Албукерке.

Saturday, July 17, 2010

Как мы с Шурой Бушиным ходили в Чергу на зверей посмотреть





В середине 80-х в журнале Наука и Жизнь мне попалась статья про Отделение Цитологии и Генетики Новосибирского Университета в алтайском селе Черга. В статье говорилось, что там собирают генофонд диких животных. Статью я просмотрел мельком, каких там животных собирают не запомнил, а потом и вовсе про все это позабыл.

Вспомнил о Черге я летом 1987 года, когда мы копали мезолитическое поселение у села Усть-Сема, в 10 км от Черги. Вспомнил, и захотел в Чергу. Одному идти было скучно и стремно (мне было 15 лет), поэтому пригласил за компанию Шуру Бушина.

Шура Бушин старше меня на пару лет. Он тогда учился в фазанке на сварщика. Кроме основной профессии, Шура разбирался в древней керамике поздней бронзы и раннего железа получше иного студента истфака. Еще Шура пил водку, но вмеру, увлекался боксом и курил Беломор.

Так вот, подхожу я к Шуре. Шура сидит за тесовым столом и ест тушенку. Шура, говорю, пошли в Чергу! Там звери есть. Генофонд, однако.

Пошли, говорит Шура.

Встал из-за стола, бросил банку тушенки в костер, и мы пошли.

Идем по Чуйскому тракту в южном направлении.

В Черге живет племя телеутов. Раньше телеуты жили по всему степному и горному Алтаю. У них было полукочевое госудаство. Правил ими князь Абак. С русскими он вроде не воевал, но и на Алтай не пускал. Потом сыновья его – Абаковичи учиняли русским всякие конфузии типа того что форты брали, людишек побивали, ну и т.д.

В 1600-каком-то году из Томска вверх по Оби поднимался боярин Федор Пущин со стрельцами. Хотели поставить крепость на слиянии Бии и Катуни. Где-то чуть ниже нынешнего Барнаула они увидели телеутскую крепость Абакшу. Поговорили с телеутами через толмача. Про что говорили и какими словами – то нам не ведомо. Только вот после этого разговора телеуты стрелять шибко начали. Все струги стрелами утыкали. Пущин повернул и уплыл в Томск.

Русские на Алтае появились только в начале 1700-х. Бийскую крепость поставили. Телеуты ее сожгли. Потом снова поставили, а телеутов замирили. Подробностей замирения не знаю. Известен только результат: телеуты из самого многочисленного племени превратились в самое мелкое: живут парой островков: у Черги и в Новосибирской области в деревне Кызыл-Улус.

Так вот, идем мы с Шурой по Чуйскому тракту, беседуем об истории, девушках и преимуществах австрийских сварочных электродов перед советскими. Шура сказал, что будет участвовать в краевом турнире по боксу. Чемпионом Алтайского края в шурином весе был тогда монгол по имени Шайзада. Всех бил нещадно этот Шайзада. Шура признался, это сам он боя с Шайзадой хоть и не боится, но весьма опасается.

Проезжает Уазик-таблетка. Остановилась, подобрала нас. Так до Черги и докатили.

Высаживаемся. Бабушка идет. Шура меня подталкивает, - ты знаешь куда идем, ты и спрашивай. Ну я у бабушки и осведомляюсь: "Здрасьте, где тут у вас генофонд?"

"Чё?"

"Ну, генофонд! Тут Новосибирский универсистет зверей собирает и изучает."

"А, Наука! А вон она там, - вишь финские домики? Там Наука ваша."

С тракта финские домики действительно выделяются на фоне местной бревенчатой архитектуры. Пошли к ним. Как в деревню вошли, заблудились немного. Но как правильно спрашивать уже знаем: "Как тут нам к Науке пройти?"

"Да вон туды и направо. Там ихнее начальство живет."

Подошли к домику начальства. Сплошные пионы, розы и георгины. У деревенских все больше огурцы да помидоры, а эти, вишь, эстеты. Постучались. Выходит дядя с белой бородой, умными глазами и в шортах. Сразу видно – столичный человек. Из самого Новосибирска! Местные в шортах-то не ходят.

Спрашиваем, можно ли на зверей посмотреть. Конечно, говорит, вон там зообаза. Сходите – не пожалеете. А как за деревню выйдете – дорога от тракта в гору уходит – там зубровник. Мы с Шурой переглянулись. Зубровник! У Шуры глаза загорелись. Охота на живых зубров посмотреть.
Поблагодарили столичного дядю и пошли зообазу искать.

Наткнулись на какую-то Научную контору. Из нее молодой парень выходит. Постарше нас с Шурой. Студент, наверное. Посмотрел на нас, подмигнул и говорит: "Шерше ля фам, компа." Улыбнулся и ушел куда-то.

"Чё это он сказал?" - Шура спрашивает.

Не знаю, говорю. По-французски это. Где-то слышал, а что значит – не помню.

"На х.., наверное, послал," - говорит Шура. "Как это? Шерше ля фам компромпа? Надо запомнить. Вот скажу кому-нибудь, а он не поймет, что я его посылаю."

Я согласился, что идея замечательная.

Потом из домика мужик выходит. С усами, и в форме цвета хаки, но не военной. Мы такой формы раньше не видели. То есть мне кажется я такую форму видел в каком-то западном фильме. Не то про Лэсси, не то про Скиппи.

Поздоровались. Мужик закурил. Шура тоже Беломор вытащил. Оказалось, мужик тот – егерь. Ну, показал он нам как на зообазу пройти.

Пришли на зообазу. Там все сеткой огорожено. Нас пустил внутрь студент по имени, кажется, Серега. Он из Новосибирска. Повел показать пруд. В пруду плавали экзотические птицы: белый гусь с острова Врангеля, канадские казарки, и еще много всего из Красной Книги.

Потом показал нам алтайских уларов. Это такие здоровенные куропатки. Бегают и кричат: "Бип-бип-бип." Шуре их крик очень понравился. Он потом как про уларов вспоминал – начинал по-ихнему кричать. Хорошо получалось.

Смотрим – курица. А размером она с голубя. Крошечная совсем.

"Это бенташка." Говорит Серега.

Еще там кеклики были. Горные куропатки.

Потом провел нас в вольеру к двум маленьким косулятам. Сами крошечные, уши огромные, а ножки как карандашики. На спинке пятнышки. Мать их браконьеры убили. Я решил умный вопрос задать. Серега, говорю, а сколько им лет. Серега прыснул: лет? Да им двух месяцев еще нет.

А потом мы пошли искать зубровник.

Идем снова по Чуйскому тракту. Видим – дорога в гору уходит. Может, та самая, что к зубровнику. У своротка стоит грузовичок и водила-мужичок загорает. Мы подошли, поздоровались. Спрашиваем, где тут зубровник. Мужичок Шуре, как старшему, отвечает: "А вот ты сядь, посиди, отдохни, покури, - я тебе все и расскажу." Мы сели. Шура закурил Беломор.

Водила на свой грузовичок рукой махнул: "Мотор перегрелся. Я его открыл – пусть в теньке постоит. А вот я в Киргизии был. Там – жара! У родственников жил. Одним вентилятором спасался. По полу ползаешь – вентиляааааатор!" Водила продемонстрировал как он ползал в Киргизии перед вентилятором.

Так за непринужденной беседой прошло полчаса. Потом мы снова осведомились, не эта ли дорога идет к зубровнику. Да, говорит водила, эта самая.

Пошли по дороге в гору. Жарко стало. Был у нас напиток "Буратино". Остановились – выпили бутылку. Идем-идем – натыкаемся на стальную сетку.

Вот он – зубровник. Но зубров что-то не видать.

Может перелезем? Нее – хрен его знает какие эти зубры. Из того, что мы о них слыхали, у них есть рога. Подбежит еще, да забодает. Побрели вдоль забора. Вдруг – перед нами из кустов выходит животное – о четырех копытах и двух рогах. Неужели у них зубры просто так гуляют?

Смотрим мы на животное, а оно на нас.

Не, говорю, Шура, - это не зубр. Это корова.

"А ты видел какие зубры бывают?" спрашивает Шура.

"На картинке," говорю. "А это просто корова. Симментальской породы."

Про породу я просто так сказал. На самом деле я в коровьих породах не разбираюсь.

Обошли мы корову сторонкой. Забор повернул на 90 градусов от нас. Решили продолжать идти вдоль него.

Залезли в какой-то овражек. Как вылезли, поглядел я за забор и заорал: "Шура! Вон зубры!"

"Да, это зубры," говорит Шура.

За забором метрах в двадцати от нас стояло стадо зубров. Головы у них лохматые, лбы меж рогами широкие, а задницы тощие. Был среди них большой самец. Как стал о березу чесаться – та аж задрожала вся. Хорошо что мы через забор перелезать не стали. Посмотрели мы на зубров и поняли, что план осмотра животных в Черге нами успешно выполнен. Был там еще маралятник, но до него километров 12 по горам прыгать, а нам хотелось обратно в лагерь и пожрать.

Повернули мы и направились обратно на Чуйский тракт.

С Шайзадой Шуре драться не пришлось, чему он был, похоже, рад. Через год пошел он в ВДВ. Служил под Баку в разведроте связистом. Морзянку выучил и с парашютом попрыгал. Их часть вводили в Баку разгонять тамошний Народный Фронт. Стреляли по боевикам из КПВТ. От крупнокалиберных пуль головы боевиков разлетались как арбузы на рынке. Шура был связистом, поэтому сам скорее всего не пострелял.

Писал мне письма как нашел старинное захоронение под Хырдаланом и отпросился у старшины "произвести осмотр мослов". Нашел в зубе черепа синюю пломбу. После стрельбы в Баку стал писать странные письма, что если я свяжусь со всякой антисоветской сволочью, то он меня сам своим штыком заколет. После армии встретились пару раз. Нормальный Шура. Штыком больше не пугал.

После этого я поехал в Америку, а Шура женился и по рассказам знакомых, пытался убежать воевать в Чечню, чего ему вроде бы не удалось.

Вот такие дела.

Королева и Шкатулка









Есть в Букингемском Дворце маленькая комната. В ней стоит резной дубовый стол со стулом, на столе – старинная шкатулка индийской работы, песочные часы и небольшое зеркало. Раз в месяц дверь комнатки отворяется, и входит Королева. Она одна. Ни прислуга, ни придворные не тревожат ее одиночества. Королева садится на стул и переворачивает песочные часы. Неумолимая струйка начинает течь. Надо торопиться.

Королева поворачивает маленький серебряный ключик. Раздается щелчок. Королева откидывает крышку шкатулки. Раньше она делала это уверенно и быстро, но теперь все чаще и чаще она замечает как дрожит ее рука.

Королева высыпает содержимое ящичка на стол. Перед ней кучка монет. Все они отлиты во время ее правления во владениях британской короны . Английские пенни и фунты, австралийские и канадские центы и доллары. Были времена - над Британской Империей никогда не заходило солнце. Теперь заходит кое-где. Но не это волнует сейчас Королеву.

Она переворачивает монетки своим профилем вверх. Во всей шкатулке не наберется и двадцати фунтов стерлингов. Привычным движением, будто раскладывает пасьянс, Королева выстраивает монетки в линию – самые ранние – пятидесятых годов - слева, двутысячных – справа.

В прошлый раз она выстроила из них цветочек-ромашку – каждый лепесток – десятилетие. Сейчас у нее мало времени – навалились государственные дела – сойдет и просто линия.

Королева окидывает взором плоды своих трудов. Вот ранние монеты – вплоть до семидесятых годов. На них она – беззаботная девушка со вздернутым носиком и завитыми по моде пятидесятых волосами, на которых покоится царственная диадема. Плечи и спина юной королевы обнажены. Изгиб шеи готов остановить мужской взор. Как она была сексуальна! Жаль что не отчеканили для разнообразия еще и монету, где она в обтягивающей военной форме сороковых годов. В полный бюст. Впрочем, она тогда еще не была Королевой.

Взгляд скользит к монетам восьмидесятых годов. Исчезают обнаженные плечи и невинность мордашки. Зрелая усталая женщина несет на голове тяжелую корону. Королева вспоминает свои парадные портреты той поры. "Мы некрасивы, но величественны," – говорили те портреты.

До конца девяностых профиль остается неизменным. Наступает новый век. Как ни велико желание Королевы закрыть рукой – не смотреть на новый свой профиль – она все же перебарывает себя. Вот она – на австралийской двадцатицентовой монете две тысячи первого года – старая перешница, отыскавшая и нацепившая диадему, которую носила в юности. Как будто легкий обруч в силах вернуть былую красоту ее двойному подбородку, мерзким складкам у рта и дряблой шее.

Королева смахивает слезу. Смотрит в зеркало. В жизни – в цвете – она кажется еще более уродливой. Песка в колбе остается лишь на пару минут.

Вот канадский цент две тысячи четвертого года. Блестит новая бронза. На нем старуха уже без короны. Если бы не надпись, можно было бы подумать, что это профиль Мэгги Тэтчер.

Королева плачет.

Хорошо, что хоть новозеландцы с их независимостью перестали чеканить ее профиль – меньше людей в мире будут каждодневными свидетелями ее унижения.

Песок в часах почти на исходе. Десять минут, которые Королеве удалось втиснуть в свое расписание, подходят к концу. Королева промокает слезы платком. Смотрится еще раз в зеркало. Старая – не старая, но подданные не должны видеть ее в расстройстве. Пройдет ли краснота глаз пока она дойдет до приемного зала? Королева смахивает монеты обратно в шкатулку, защелкивает крышку, встает и удаляется.

Через минуту в комнату заходят дворецкий и горничная. Дворецкий наклоняется и поднимает с пола закатившуюся блестящую монетку. С ухмылкой демонстрирует старушечий профиль горничной. Та корчит рожу, высовывает язык, выражая отвращение портрету. Дворецкий отпирает шкатулку, брезгливо закидывает туда монетку, думает, роется в кармане брюк, извлекает мелочь, выбирает пенни поновее и, зубоскаля, добавляет его в коллекцию своей Королевe

Ужасы студенческой практики.

На биофаке МГУ каждое лето на практике гибли студенты. Как сейчас дела обстоят, не знаю, а в начале 1990-х смертность на нашем факультете уступала лишь геологическому.

Летом 1990 года мы проходили практику на Звенигородской биостанции. Травки определяли, ловили личинок стрекоз на болоте под названием Сима, ночью за совами наблюдали. Идем как-то группой из леса на станцию, встречает нас студент и говорит: ‘Мне сказали что утонул кто-то. Не то Армен, не то Арен, и что надо всем бежать на реку.’

Куда деваться? Смотреть на утопленника – не самое приятное занятие. Помочь его вытащить? Там и так человек пятьдесят собралось. Ну, побежал… Вернее, пошел быстрым шагом. Навстречу девушка. Из тех, кто истерично призывают мужчин идти в смертельную схватку. Глаза выпучила и кричит: ‘Беги скорей! Нужно спасать! Ну что же это?! Ну как же это?!’ А сама с бутылкой бежит к крану и наливает в нее воду. И с ней еще несколько девушек с емкостями разного размера.

Я тогда не знал, что если кто-то утонул, надо непременно налить воду во все бутылки и банки в доме. Женщины эту магию каким-то образом знают, и пока мужчины вытаскивают тело, вносят посильный вклад в спасение путем наливания воды. Все при деле.

Возник вопрос: куда идти? Вверх по течению или вниз? Народ занят поисками на протяжении километра в ту и другую сторону. Пошел налево. На берегу толпа, в воде бродят мужики. Как только подошел, из реки крик: ‘Вот он!’ Мужики бросились к Диме Маркову. Все забурлило. Из-за голых спин ничего не видно. Кого-то выносят. Вышли на берег. Спины раздвинулись.

На траве лежал Арен Налбандян. Весь побелел, губы синие, руки в окоченении согнуты. Мужики-второкурсники – народ правильный. Только что из армии. Кто матросом служил, кто водолазом. Арена перевернули, один из здоровых парней перегнул его через колено. Арен издал хрипящие звуки. Неужели живой? Вода из легких выходит. Водолаз перевернул его обратно, и прижал свои губы к Ареновым. Сплюнул и кричит: ‘Давайте быстро тряпку! У него рвотные массы.’ Дима Потеряев оторвал от штормовки изнутри квадратик запасной материи, которым полагается дырки заштопывать.

- Что это за тряпка? – кричит водолаз. И по-матерному.

Никто больше рвать свою одежду на спасительные тряпки не желает. Я извлек из кармана носовой платок и подал водолазу. Знаете, такие большие замызганные платки выпадают из карманов очкариков-ботаников, когда они пытаются достать из того же кармана документы. Всего пару раз в него сморкался. Эх, да чего жалеть, когда такое дело?

Водолаз положил мой платок на лицо Арена и стал дуть ему в рот. А другой давить на грудную клетку. После пары качков треснули ребра. Изо рта Арена пошла кровавая пена. Мой платок окрасился. Водолаз продолжал дуть. Подошла врач биостанции и встала тихонько в сторонке. Водолаз на нее:

- Чо стоишь, иди сюда! У тебя тут наверное каждое лето тонут. Помогай!

Врач:

- Тут уже не поможешь. Окоченел мальчик.

- А ну пошла на хуй!

Врач удалилась.

Мужики откачивали Арена, пока из сил не выбились. Уже стало ясно, что чуда не будет. Я пошел на станцию.

Где-то через час встречаю Тимура Алиева. Из Баку он был. Говорит:

- Ты не поможешь Арена на машину отнести?

Пошел с Тимуром. Арен лежал на том же месте. Рядом лежал мой носовой платок. Нас, согласившихся его нести, было человек восемь. Кто-то принес одеяло. Положили на него Арена. Подняли. Было удивительно какой он тяжелый. Роста в нем метра полтора. Худенький такой, а в-восьмером еле подняли. Несли по тропинке до станции, а там грузовик. Загрузили, борт подняли, и он уехал. Свой платок я оставил лежать на берегу.

Вот такие дела. Еще позавчера вечером Арен играл с нами в шарады. Бороду отрастил, с Иркой дружил, совиные погадки собирал. А сейчас его нет.

Официальная версия происшествия была следующая. Арен с девушками и еще каким-то парнем пошел на речку. Парень с одной из девушек удалился в кусты почитать Есенина и таким образом из числа свидетелей вышел. Арен плескался в Москве-реке. Плавать он не умел, но было неглубоко. По грудь от силы. Девушки беседовали о своем. Повернулись, а Арена нет. Решили, что он пошутить хочет и спрятался. Крикнули – он не отвечает. Пошли на биостанцию. Часа через два их спрашивают:

- Где Арен?

- А мы не знаем. Наверное он утонул…

- Как утонул?! Где?!

- А вон там.

Сразу же развернулись поиски, но поздно уже.

Когда Дима Марков его нашел, Арен был весь обвит крепкими водорослями. Димыч сам в них чуть не запутался. Хоть и мелко было, но если человек плавать не умеет и запутается, то от страха ко дну пойдет.

Это было на нашем курсе. На следующий год на Беломорской биостанции погиб студент на год старше нас. Выплыл в море с девушками на лодке. Лодка перевернулась. Он девушек как-то на лодку закинул, а сам рядом поплыл, лодку к берегу толкал. Когда к берегу подошли, он окоченел совсем. Умер от переохлаждения.

Еще через год в том же Звенигороде на ботаническом практикуме погибли трое. Ботанику вел доцент по фамилии Габочка. Как он говорил:

- Я не Бабочка, я не Тапочка, я – Габочка.

К слову, фамилии у преподов были знатные. Например, был Феликс Янович Дзержинский. Да… Родственник…Родной внук…

Так вот, Габочка рассказывал о водных растениях. Кувшинки, кубышки… Сказал, что корневища кубышек можно есть сырыми. Студенты заинтересовались. Пошли на пруд, наковыряли корневищ и показали Габочке.

- Посмотрите, это кубышкины корневища? Их можно есть?

- Да, можно, – сказал Габочка, мельком взглянув на дары природы.

Суденты схрумкали свой урожай. В течение получаса пять человек впали в кому. Откачать удалось не всех. Корневища оказались не кубышкины, а веха ядовитого. Похожи просто, а Габочка не распознал. Вот и верь после этого мудрым преподам. Мы в страхе эту историю слушали, и каждый понимал, что если преподаватель тебе подтвердит, что корешок можно есть, ты, голодный студент, его съешь без задних мыслей.

Эту историю я потом вспоминал, когда уже в Америке мне рассказали, как в одном из квартирных домов померли русские дед с бабкой. Грибочки в парке собирали. Красивые, не первый год уже там кормились. А перед этим там комаров травили, чтоб вирус Западного Нила извести. Грибы все токсины из почвы впитывают, концентрируют и бережно хранят. Обычные малсята, или белые. Прошлым летом ты их ел, а в этом году от них же и помрешь. Поэтому я грибы только в магазине покупаю. Те, что на ферме выращены.

Почему-то большинство студентов на практике гибнет от воды: или тонут, или водные растения кушают. Когда был в археологической экспедиции на Тыткескене, Алтай, был там на реке Катуни порог большой, Еландинский. Гудел страшно. Далеко слышно было. Ходили к нему посмотреть как вода перекатывается. Вот одна студентка так подошла, поскользнулась и нет ее. Нашли километрах в полутора ниже по течению. Об камни всю разбило.

Мы около того порога плавали. Прыгнешь в воду и тебя несет со скоростью два метра в секунду. Тут только успевай греби к берегу, а то в порог сбросит. До сих пор удивляюсь, что кроме этой девушки не утонул никто.

Закончу рассказ байкой от деда, который вел на биостанции курс выживания в лесу. Не помню как деда звали, забавный был, с бородой. Рассказал, как его давний инструктор учил лагерь ставить. Перед палаткой все веточки добросовестно обрезал. Его спросили: зачем? А он: посмотрите мне в глаза.

Посмотрели, а один его глаз – искусственный. Сказал, что вот так поставил палатку перед елочкой. Ночью вылез по нужде, и глаз свой на еловой веточке и оставил. С тех пор все торчащие веточки перед палаткой аккуратно обстригает. Второй глаз бережет.

Такие дела.

Московская больница

На слякотном дворе 1993 год. В диспансере на Стромынке публика, как в пьесе Горького ‘На дне’, только с наслоениями московской действительности эпохи распада Союза. Бомжи, студенты, кавказские боевики.

Идешь в туалет. Там тетка пол моет с хлоркой. Я с извинением, осторожненько, по краешку, а она:

- Куда прешь! Очки надел, выблядок! Недопиздили вас в..

Пытается вспомнить когда и где происходило последнее избиение очкастых выблядков, но не может.

Возвращаюсь в палату и говорю соседу – солдату внутренних войск Витале:

- Сходи в сортир, потом расскажешь что услышал.

Виталик возвращается и говорит:

- Она сказала, ‘морда рязанская’. Откуда она знает, что я из Рязани?

Смотрю на Виталика. Тетке явно не надо быть квалифицированным физиономистом, чтобы понять откуда он родом.

Виталик служил в краповых беретах медсестрой. У него в военном билете так и написано: медсестра. Рассказывал о боевых буднях на кипящем Кавказе. Сидят два краповика в казарме. Делать нечего.

- Ну что, пойдем посмотрим эротику или поглумимся?
-Давай поглумимся.

Вытащат из карцера молодого боевика, изобьют до состояния несовместимого с жизнью. Тело выбросят на дороге. Дальше в казарме сидят, от безделия стонут.

Кстати, мой руководитель диплома, Саша Татосян, говорил, что у них в Армении тоже есть устойчивые географические погонялы, наподобие ‘рязанской морды’ или ‘сибирского валенка’. Например: карабахский осел, кироваканская блядь, и т.д.

О Карабахе. Был в диспансере пациент, – армянский поэт и карабахский боевик Фердинанд Мурадян. Его имя у меня рождает две ассоциации: с немецкой самоходной пушкой и с фразой из ‘Бравого солдата Швейка’: убили, значит, Фердинанда-то нашего…

Играли мы с ним в шахматы, а он рассказывал про свое боевое прошлое. Говорил, что русские сильно мешали. Сидели они в каком-то сарае, отстреливались от азербайджанцев. Тут откуда-то сверху на них свалились русские десантники, всех повязали без единого выстрела и сдали азерам. А те избили и затребовали выкуп с родственников. На десантников Фердинанд не в обиде. Действовали они профессионально, и им за труды ничего материально не досталось.

Фердинанд писал стихи. По-армянски, но в стиле Маяковского, т.е. лесенкой. Я попросил рассказать о чем. В результате появился мой литературный перевод одного из Фердинандовских произведений:

Под ногами снег хрустит,
Как зерно под молотилкой.
Люди вышли покурить
Из вагончика-квартирки.
Глянули: а где Корней,
Что вчера в хмельном угаре
Вышел из дому поссать?
Так его и не видали.
Ветры тело замели,
И под ночь в мороз горбатый
Мы в снегу тебя нашли,
Тыкая в сугроб лопатой.

Фердинанд послушал и сказал, что перевод мой ему не нравится. Смысл верный, а форма не соблюдена. Он же как Маяковский – лесенкой, а у меня пародия какая-то. В-общем, не получилось из меня переводчика с армянского.

Фердинанд был не единственным боевиком в диспансере. Были еще двое абхазцев. Один кажется Володя, а другой Вадик Агрба. Воевали против грузин. Это когда те в Сухуми войска ввели. Потом среди жен грузинских гвардейцев была мода носить на плече обезьянок из разгромленного сухумского питомника. В мирное время этим обезьянкам вирус СПИДа прививали. С целью изучения. Но женам грузинских гвардейцев не все ли равно?

Абхазцы очень любили рассказывать. Сядут в туалете на корточки, кругом мужики набегут – послушать. И они давай травить:

- Ну, я там, короче, к речке пошел. Ну, там пAмидоры пAмыть, а друг сзади остался. И вдруг слышу: вертолет. Завис и вот этой штукой со стволами под крыльями так поворачивает. В друга прицеливается. Друг бежит, а вертолет как даст очередь. У друга всю грудную клетку наружу вырвало.

В таком стиле. Мужики слушают, балдеют.

Или про мирную жизнь.

- Короче, у нас в доме в Сухуми жила девушка из Москвы на каникулах. Я из-за нее половине города чайники проломил. Ну, короче, я потом был с друзями в Москве. Денег нет, город не знаем. Тут на меня озарение нашло. Короче, свыше, да. Кладу руку в карман рубашки, вот тут на груди и достаю оттуда пятьдесят рублей и бумажку с ее телефоном. Ну мы, короче, такси взяли к ней домой поехали.

Особенно любил слушать Вадика некий Пашка, простатитом страдающий. Всюду за ним, как хвостик ходил. Уж такой этот Вадик для него настоящий мужчина и пример для подражания. Подозреваю, что Пашка был латентный голубой.

Однажды Вадик услышал какое-то известие о затевающихся новых боевых действиях в Абхазии. Выпрыгнул ночью в окно больницы и убежал. Зачем ему понадобилось такая таинственная эскапада? Боевики, они, в сущности своей, переросшие пацаны. Боятся врачей. Грузинских гвардейцев не боятся. А вот лечащего врача Валентину Степановну – по струнке перед ней ходят. Убегают так, чтоб не заметила. Заругает ведь. Не отпустит на войнушку.

Пашка очень переживал исчезновение Вадика. Чуть не повесился.

Вадик приставал к медсестрам. Те его посылали. Он руками махал и говорил:

- Эх, от какого тЭла отказываешься!

Однажды зашел к нам в палату и потребовал, чтоб ему за сигаретами сбегали. Ага, щас.

- Сам иди, – говорю.

Вадик глазами завращал, руками замахал:

- Какие вы, русские, все ленЫвые! Какие с вами надо нЭрвы иметь!

Видя, что его спокойно слушают и не боятся, он спектакль прекратил и вышел.

А однажды был случай. Лежал в диспансере с туберкулезом марокканец Тофик. Он хотел в России на врача учиться. Потому что врач – всеми уважаемый человек. Идешь в белом халате, и все сразу замирают, потому что ВРАЧ!

Но в России решили по-другому, потому что Тофик был дураком, и отправили его в Воронеж на журфак. А в Москву он уже по болезни попал.

Я его спрашиваю:

- Тофик, у тебя отец кто?

- Хасан.

- Ну, конечно, кто же не знает Хасана. Но кто он по профессии?

- Бизнесмен. Два отеля есть.

Однажды Вадик Агрба чистил зубы над раковиной. Тофик подошел сзади к нему и сделал вид, что в задницу трахает.

Тофику повезло, что Вадик был абхазцем, а не чеченцем. И еще то, что до того как гнев затмил Вадику глаза, он успел увидеть, что перед ним полный идиот. Тофик был сильно избит, но остался жив и при всех конечностях.

В отличие от абхазцев, лечащиеся в диспансере чеченцы ни с кем, кроме своих не общались. Главным у них был некий Марат – доживающий последние дни туберкулезник и наркоман. Запирался со своими в душе, где они кололись. Потом ходил по пациентам-иностранцам и вытаскивал из-под матрасов валюту. Таким образом Тофик лишился своих сбережений.

Не смотря на родство с чеченцами, ингуши были вполне общительны. Один, по имени Башир, воевал сначала в Абхазии на стороне абхазов, а потом в Осетии на стороне грузин. Говорил, что у них, наемников, имен не было, только номера. Национальности не было – все говорили по-русски. Платили сто долларов в день. Каждый носил ‘самурайский пояс’ со взрывчаткой. Чтобы в плен не попасть. Если пряжку расстегнуть, он взорвется.

Национальности не было, но здесь, в больнице, национальность для них была почему то очень важна. Подходит ко мне один такой и представляется по полной программе:

- Я Серега. Из ВладЫкавказ. Осетин!

От своей боевой жизни Башир немного тронулся. Объектом обожания выбрал фикус в коридоре. Пыль с него стирал, поливал. Говорил:

- Кто кинет в горшок окурки – выебу.

Мы с ним в шахматы играли. Он на доску почти не смотрел. Сидел и пел одну и ту же строчку:

- Замани его в пещеру, замани его в пещеру, замани его в пещеру…

В соседней палате шли беседы о боге и политике. На кровати сидел другой ингуш и рассуждал:

- Самый плохой народ в мире – это тот, который Израиль. Они ни в Аллаха, ни в Иисуса не верят. Самый плохой.

Потом беседа перешла на отделение Чехии от Словакии и на то, что поляки – это европейские евреи. Руководил душеспасительными разговорами поп-расстрига по прозвищу Помазок из-за клочной бороды.

Помазок раньше сидел за кражу чемоданов.

- Бес попутал. Не нужны мне были эти чемоданы. Стояли на вокзале, я взял.

Когда он поселился в палате, попытался навести тюремные порядки, что типа он на зоне побывал, пальцы веером. Но его быстро остудил азербайджанец Саша Мамедов.

- Ты на зоне кто был?
- Мужик.
- А я вор, и не выебывайся.

Из обычной церкви Помазка выгнали за пьянство и воровство. Он пошел к американским баптистам-адвентистам. Те дали ему денег. Ха! Помазок сказал, что пойдет и купит хорошего вина. Принес бутылку ‘Наполеона’. Ему сказали:

- Это ж не вино, это коньяк.

А он:

- А где в Писании сказано про коньяк? Сказано только про вино, значит это вино и есть.

Водку тоже вином называл. Из адвентистов его вскоре вежливо поперли, поскольку он вино зело пия. Но ему какая разница. Пойдет к мормонам или кришнаитам.

У Саши Мамедова в легких были такие дырки, что туда стакан пролезть мог. Месяца два ему врач дал. Поэтому Саша был озабочен передачей мастерства подрастающему поколению. Мне он так и говорил:

- Пойдем на вокзал, научу тебя кидать. Никого грабить не надо. Просто стой, люди сами к тебе подойдут, сами деньги отдадут.

Не пошел я с ним, хотя может стоило.

Другой воренок был Зураб Циглидзе. Малолеток. Отец в тюрьме умер. Я с ним в шахматы часто играл. Он всегда проигрывал, но однажы зевнул я ему ладью и решил сдаться. Для меня это было пустяком, но когда я ему о решении своем сообщил, он не поверил.

- Правда сдаешься?

-Правда

- Вах! Я свою маму ебал-бо! Асса!

И бросился плясать по палате свой народный танец лезгинку. Потом привел ко мне в палату весь Кавказ, чтобы я подтвердил, что да, я действительно проиграл Зурабу.

Некий Миша-менгрел взял Зураба на воспитание, в память об отце. Водил его на практикум по надрезанию сумок у московских дам. Зураб рассказывал взахлеб, как ловко этот Миша у тетки в магазине бритвой по сумке чикнул, кошелек достал. Всего 200 рублей в кошельке было, но он еще пойдет.

Попала в этот отстойник с туберкулезом девушка-милиционер. Высокая стройная блондинка по имени Света. Вот кому бы подарил и Мишу-мингрела, и Гачу из Ткварчели, и прочих темных личностей. Говорю ей:

- Вон видишь – в бадминтон играет. Карманник.

- Ой, карманники – это моя любовь. Их так тяжело брать, но очень интересно. Мы с ребятами ходим, ловим их на живца. Но поймать трудно. Они чуть что, сразу все бросают.

Света попросила не распространяться, что она мент. Не знаю как сейчас, но в 1993 году огромное количество кавказских воров жили по туберкулезным больницам вполне официально. Люди они нездоровые. Сходят, порежут кошельки, и бегом назад в больницу к очередному уколу стрептомицина в задницу. Режим приема лекарств нельзя нарушать. Туберкулез в России лечится бесплатно. То есть за счет налогоплательщиков. А в свободную Грузию в то время тубазид с пиразинамидом не завозили.

Наступила весна. Здоровье мое поправилось. Тепло стало.

- Вон, – говорю, – мухи залетали.

А мне дед-матершинник из угла кашляет:

- Помойка там, блядь, под окном, вот они и летают.

Собрал я бумаги о выписке, вещи свои, и говорю деду:

- Ну, пошел я.

- Что, пошел? Ну, гляди, чтоб х.й в жопу не вошел.

Через несколько месяцев я уехал в Америку и в Москву больше не вернулся.

Как Вася-мордвин подхватил мандовошек, а потом чудесно от них исцелился.

Я лежал в одной из московских больниц. Соседом по палате у меня был Вася Савкин – парень из народа. Точнее, из мордовской деревни Рябово. Все его звали Мордвином, и он этим гордился. Показывал паспорт, со страничками на трех языках: русском и двух мордовских: эрзя и мокша. Еще он говорил, что есть мордва-шокша, у них говор особый. Но для шокши отдельные паспорта почему-то не пишут. Сам Вася был мокшей.

Бывало другой наш сосед – коренной москвич Гурам Агдгомелашвили рассердится на Ваську и ругает его. ‘Черт нерусский’, – говорит. И наоборот, если я чего-то не понимал, Васька мне говорил: ‘Ну ладно, я – мордвин, но ты-то русский человек.’ Хотя если в ряд поставить пять русских и пять мордвинов, то определить кто есть кто довольно трудно.

Рассказы Васьки за жизнь заслуживают тщательного внимания. Как-то спрашивает он меня:
- Вот ты мне скажи, сколько может картина стоить?
- Смотря какая, – говорю.
- У нас в деревне у бабки одной висит. На ней бог нарисован.
- Икона что-ли?
- Ну да.
- Не знаю, по-разному, а что?
- Украсть хочу.

Мне стало занятно, а Васька продолжает:

- Только бабки боюсь. Она знахарка. Может порчу наслать. Она мне раньше зубы заговором лечила. Помогало. И вот боюсь: украду картину, она узнает и порчу нашлет.

Судьба бабкиной иконы мне осталась неизвестна.

В другой раз возвращается Васька из прогулки по городу и матерится. Около Каширской шел перед ним дядька и обронил сверток долларов, запаянный в прозрачную пленку. И тут паренек шустрый выныривает, хватает сверток и спрашивает Ваську: ‘Видел?’ ‘Видел,’ – говорит Васька. ‘Пойдем за угол – поделим.’ Вася пошел. Как под гипнозом, говорит, был. Паренек ему:’ У меня в метро сейчас важная встреча. Подержи доллары, я сейчас вернусь, а ты дай мне в залог свой кошелек, часы и кольцо обручальное. Васька все дал, кроме кольца. А паренек говорит: ‘Смотри сколько тут долларов. Ты на них сто таких колец купишь.’

Отдал Васька и кольцо. Паренек убежал. Через час Васька открыл сверток. Там был доллар-календарик и нарубленная газета. Пошел в милицию. Следователь посоветовал взять кого-нибудь также на эту куклу, свое вернуть, а если попадется, то следователь его отпустит.

Васька сказал, что сделает лучше. Поедет домой в Мордовию, привезет пистолет, найдет паренька и прострелит ему коленки. У Васьки есть брат-близнец. Зовут по-русски Серега, а по-мордовски Тельга. Служит прапорщиком в Западной Группе Войск в Германии. Наворовал барахла со складов, в том числе и пистолет этот. ‘Комбат’ называется, потому что на ручке написано ‘Combat’. Васька брата спрашивал, когда их из Германии выведут? Тот сказал: еще два склада осталось. Как разворуем, так и выведемся.

‘Комбата’ своего Васька так и не привез. Кольцо купил у цыган. Тоже, наверное, краденое.

Васька любил рассказывать про свои любовные похождения. Однажды его друг посоветовал повести девку в баню. Удовольствие от этого особенное. Говорит, все мелодии Битлз услышишь. Васька пошел девку искать.

Я спрашиваю:

- Может проще с женой пойти?

Васька поучительно так:

- Жена, Костик, должна быть без п.зды, но работящая. Для бани только любовница подойдет. Так вот, показали мне одну девку. Я с ней беседовать начал. А она мне: ‘Хочешь загадку загадаю?’
Я: ‘Давай!’
Она: ‘Туда-сюда обратно, тебе и мне приятно.’
‘Не знаю’,- говорю.
‘Качели,’- говорит.
У меня в штанах сразу зашевелилось. А она: ‘Сверху черно, внутри красно, внутрь сунешь, так прекрасно.’
Я:’Не знаю что’
Она: ‘Галоша!’
- Ну, – говорит Васька, – встал у меня – дальше некуда. Пошли в баню. Отымел ее по полной. Все мелодии Битлз услышал. Она мне говорит: ‘Чего озоруешь?’ А я ей: ‘А вот люблю поозоровать’.

А через пару дней зачесалось у меня. Глянул – мандовошки. Раньше никогда не было. Ну, собрались с братом Тельгой, и вломили брату этой девки – чтоб за сестрой следил.

А с мандовошками что делать? Травил их керосином – не помогает, бензином – тоже. Вроде исчезнут, а потом снова появляются.

Обрился весь – они на брови полезли. Не знаю чего делать. К бабке пошел, ну у которой картину хочу украсть. Она сказала: цинковой мазью намажься. Купил мазь, намазался. И правда исчезли. И теперь у меня, – Васька рубанул рукой по воздуху, – нету мандовошек!